Я навчився плавати у Криму. Ні, брешу – я навчився плавати в Одесі, я вже й забув… Але по-справжньому плавати я навчився таки у Криму.
Да, вот здесь – между Евпаторией и Севастополем есть такое маленькое поселение: Николаевка.
Мы приехали много лет назад сюда, дабы отдохнуть, а вернее, чтобы убежать от репрессий. Теперь я знаю – друзья моего отца рассказали мне: он убегал от провокаций и преследований в том далеком 1972 году.
Тогда Брежневская власть «обустраивала империю» и создавала «новую историческую общность – советский народ». В этом народе не было места для украинцев, для украинских песен, украинских стихотворений, украинской истории и культуры. Источники исправлялись, литературные произведения рецензировались с целью утверждения политики «партии и народа». Литературоведы писали рецензии на украиноязычные сочинения, на основании которых открывались криминальные дела по статьям «антисоветская пропаганда», а деятели культуры обвинялись в «буржуазном национализме» и осуждались на десятилетия тюремного заключения и ссылки в Сибирь – с целью перевоспитания… Отец не хотел писать эти рецензии, не хотел участвовать в этом заказном фарсе, и убегал из Львова, если была такая возможность.
Так случилось и в том далеком 1972 году, когда мне было 12 лет, и я только учился плавать.
Мне это очень нравилось: я любил то заходить в воду спокойно и ровно, доходя в воде до груди, и тогда так плавно ложился на воду и плыл.. Это было неописуемое удовольствие – скользить по поверхности воды, как будто летишь, и чувствовать себя в своей стихии.
Еще мне нравилось падать камнем с высокого пирса – нырять в глубокую крымскую воду, соленую и чисто-прозрачную, особенно на западном побережье – такой больше нет нигде: прозрачная на глубину метров трех…
Я прыгал, зная, что вода – моя дружественная сфера, она меня не обидит, не предаст. Я знал, что надо задержать дыхание, дойти до самого дна, а потом, если чувствуешь, что нет воздуха, мало-помалу выпускать воздух из легких, по мере выхода из воды.
Повторяя эту процедуру неоднократно, много раз, выплывая на поверхность, ложась на спину и отдаваясь морю – это, как я теперь понимаю, такая доверчивая форма общения с морем, когда говоришь ему, что ты его не боишься, а считаешь другом, равным себе. И тогда вы уже действительно друзья и говорите на равных, и тогда вы начинаете радоваться ночному озарению с неба, когда вообще-то непонятно, где ты и что с тобой – плывешь ты, или летишь, летаешь, то ли ты имеешь вес, то ли нет, и тогда кажется, что нет в этом мире ничего, что тебе неподвластно, и ты стаеш равным богам и ты сам руководишь своей удачей и своими неудачами, своей жизнью и смертью…
Я тогда как-то отплыл ночью в море: была такая традиция – купанья вечером. Я заплыл далеко: любил заплывать до буйков, когда уже ты на глубине, и когда неведомо, где земля, и какая земля, а ты паришь между небом и землей, и чувствуешь только вольное парение между этим ночным темно-голубым небом и таким же голубым морем. Я остановился – и тогда почувствовал полную свободу. Я тут понял, что я не могу – ну, не могу утонуть, потому что если я даже зависну между этими небом и землей, все равно я в своем море, и достаточно мне поднять голову, чтобы я глотнул чистого воздуха и плавал дальше. Вода выше носа не поднимется.
Это было таким глобальным открытием, что после этого я нигде и никогда не боюсь плавать. Море – моя стихия. Это было откровением в мои 12 лет. Потом мы с родителями поехали по Крыму. Бахчисарай, южный берег, Кафа. Мне было интересно: другая культура, другие люди, я искал татар. Я много читал о татарах, о их быте, о их соотношениях с запорожскими казаками и украинцами вообще – и я нашел ту, другую культуру, я внимательно ее слушал, говорил с ними, стремился их понять. Да, мы соревновались с ними за выживание, у нас была сродная техника тактических боев, мы были по разные стороны цивилизационных сражений, а иногда объединялись…
Я бродил по этим иссохшим землям, стремился найти где-то здесь то, что оставили мои предки в этом Крыму, найти то, что осталось от этих «враждебных» нам татар, стремился понять, почему мы разные, и почему мы такие единые. И находил здесь в Крыму следы давних цивилизаций, следы греческих колонистов, пещерные церкви, вырубленные в крымских скалах, и церкви, где когда-то крестились украинские князья, приобщаясь тысячу лет тому назад к общеевропейской цивилизации.
Я был шокирован, увидев на поверхности скалы античный город, дороги в котором были разрезаны глубокими колеями. В этих колеях я увидел образ времени, реальный отпечаток тысячелетий, которые, как морщины, испещрили каменистый грунт Крыма, древнего мудрого Крыма.
Потом уже, через лет пять, приехав вновь в Крым (а для меня это было радостью) на практику в Херсонес (Севастополь), на археологическую практику по той античной культуре, встретил здесь профессоршу грузинского происхождения, которая занималась археологическими раскопками. И тогда – удивительно для меня и по сегодняшний день, мы – студенты классической филологии Львовского университета, объясняли этой ученой даме, которая была очень хорошим специалистом, много вещей из эпиграфических надписей в Крыму, – не знаю и по сей день, почему она тогда не понимала простых грамматических вещей.
Лишь потом я вспомнил все это, и понял, что эта грузинская профессорша очень тонко провела для нас – украинских студентов – свой мастер-класс, якобы воспринимая наши откровения, наши находки, наши даже домыслы относительно античности, давая нам, зеленым юнцам и девушкам, возможность делать наши «эпохальные» открытия, давая нам свободу творчества. С того времени и по сей день у меня осталось глубокое уважение к людям, незнакомым нам людям, которые выступают иногда в качестве наших учителей и воспитателей, которые сумели дать нам возможность почувствовать себя полноценными исследователями античной эпохи…
И с того времени у меня – представителя культуры европейской – осталось глубокое удивление и уважение к людям так называемой «восточной культуры», которые дают возможность понять, но не прессингуют, не заставляют – тут имею ввиду ту грузинскую профессоршу, которая стремилась привить нам чувство нашей правоты в области научных исследований. Это для меня глубокий урок.
Эта профессорша закончила наши эпиграфические исследования дружественным вечером, куда принесла нам наши напечатанные «успехи» в расшифровке древнегреческих эпиграмм, и щедро сдобрила их грузинским вином и качественными разговорами о древнегреческой культуре. Должен сказать, что эта методика явилась лучшей: мы свободно и довольно громко, сидя на крыльце херсонесского музея, озвучивали свои концепции. Апробация была более чем успешной.
А потом – потом был еще фильм «Мамай» Санина. И тут я почувствовал, что мои заплывания в море, и удивление от Бахчисарая и Чуфут-Кале, и разговоры с той грузинской ученой дамой, имени которой сегодня, к сожалению, не помню, и мои ощущения от поисков в Крыму, когда я искал татар – коренное население, когда моя мама не одобрила моего гипотетического опыта питья кумыса (мне тогда было 13 лет), и мое удивление от Южной крымской трассы, когда над нами нависали крымские скалы, а отец иронически замечал мне: ты задвинь здесь – в этом месте – занавеску в машине, а то наши женщины испугаются насмерть…
И мое удивление от Крыма никак не хотело вписываться в неформальную информацию: ведь это был такой «дурной» регион, где я должен был бы чувствовать удовольствие от пляжей и крымских фруктов, но вместе с тем испытывать НЕГОДОВАНИЕ из-за того, что здесь живут разные люди, многие из которых имеют иную культуру, верования… Как советский человек, я должен был испытывать свое превосходство над другими, не такими, над тем другим, что мне вроде бы чуждо, негодование от иной культуры, в конце-концов – негодование от того, что это море и эта земля могут быть и не моими.
Но я помню и вспоминаю ту грузинскую профессоршу, я помню тех татар, которые, удивляясь, почему это мы, украинцы, ищем то, что и они – их корни, и даже ищем это не из праздного любопытства, а, ища наши собственные, тоже затертые в истории корни, становимся их «союзниками» (да вы бы должны нас на костре жарить…) – а мы мыслим все-таки как-то по-другому – я себе с радостью вспоминаю свое обретение свободы, когда я понял, что море – это просто другая среда существования, и что я тут – свой.
Свой потому, что если я просто подниму голову над уровнем моря, над стихией и глотну чистого воздуха, то буду плавать и жить.
И ДОСТАТОЧНО ПРОСТО ПОДНЯТЬ ГОЛОВУ, ГЛОТНУТЬ ЧИСТОГО ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМОГО ВОЗДУХА, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ И ЖИТЬ.
Автор – Мирослав Трофимук